Ссылка на профиль ВК https://vk.com/vdatskov
Люся
Шарк, шарк – елозила мокрая серая тряпка, намотанная на швабру, по полу.
– Эй, куклы Барби, ноги-то подберите, – ругнулась Люська. – Моешь, моешь, никто не ценит.
Сказано было, в общем, незлобливо и даже как-то ласково, и потому три пациентки отделения нейрохирургии, судачащие на лавке в коридоре, послушно подняли ноги.
– Зубья оставляшь, – все-таки проворчала одна из них, старушенция, у которой после операции, словно заведенные, все тряслись и тряслись руки.
Сделала она это напрасно. Во-первых, никаких "зубьев", то бишь пыльных следов характерной клинообразной формы, Люська не оставляла, всегда выполняя работу честно, даже если с похмелья трещала голова и не держали ноги. А во-вторых, в ответ бабулька услышала столько, что и сама была не рада. "Кошелка с ручкой" и "тобой бы тараканов морить" – самое безобидное из этого потока.
Впрочем, долго обижаться на Люсю было невозможно. Острая на язык, она никогда не отказывала в помощи. "Обласканную" критиканшу она спустя полчаса кормила с ложечки. У старухи были и дети, и внуки, но возиться с хворающей родственницей им было не досуг. А попытки её есть самостоятельно всякий раз заканчивались лужами на полу и пятнами на ветхой одежонке. Оставалась Люся.
Когда она появилась в отделении, никто уже толком и не помнил. Приходили и уходили врачи, "оптимизировались" заведующие, пару раз чуть ли не поголовно сменилось руководство больницы, а Люся Штейн продолжала махать шваброй, выносить утки, толкать каталки. Характер ее вполне соответствовал имени и фамилии: при каменной твёрдости жизненных воззрений дама оставалась мила людям.
О своей семье санитарка не говорила, да и говорить-то было особенно нечего. Воспитатели детдома ограничились небольшим списком сведений. Мать, дескать, умерла, родами, в приют девочку сдал отец. Известно было имя папаши: Пётр Штейн – дважды камень, его предположительная профессия – рыбак, да еще какие-то намёки на криминальное прошлое. Вот и всё. Детдом располагался в Тюмени, но разве это что-то значило? В 60-е через столицу нефтяного края ехала, казалось, вся страна: северным промыслам и стройкам требовалось человеческое топливо.
Откуда в такой чехарде вынырнул Пётр с маленькой Люсей на руках, поди угадай. А новых мамы и папы не нашлось. Девчушка была некрасивая, конопатая, с редкими, жёлтыми и ломкими, будто высохшая на корню пшеница, волосами. Никто не взял. Когда выросла, конечно, стала пить. И конечно, ярилась на мужичье, что совсем не мешало впускать в свою общагу очередного сожителя.
– Люся-я! Иди, в 10-й опять обосрался, – прервала нехитрые и горькие мысли медсестра.
– Запахло весной, – едко пошутила Люся, входя в палату.
Дух действительно стоял ядрëный, настолько, что его виновник остался в одиночестве: соседи поспешили покинуть посещение. А измазанный собственными испражнениями и привязанный к койке дед матерился, хохотал и сучил ногами, разбрызгивая вонючую жижу. Фиксировать таких пассажиров, как поступающих в отделение называла Люся, приходилось, хотя она этого и не одобряла. Прошлой ночью этот свободный ещё от пут старикан нагадил на пол, набрал фекалии в руки и вывалил их на лицо другого пациента.
С головой у него явно было не в порядке, и Люся не могла понять, почему он находится здесь, а не в психиатрической больнице. Впрочем, такое случалось часто. В ОКБ везли пьяных, бомжей, наркоманов, и лежали они рядом с обычными людьми, от чего те, естественно, были не в восторге. Скандалы и жалобы ни к чему не приводили. Кому не нравилось в шестиместных "цугундерах", могли переселиться в коридор, рискуя на сквозняках подхватить пневмонию. Ничего другого в нищей больнице предложить не могли.
Люся вздохнула и принялась отмывать палату и буйного деда, в сумасшедших глазах которого нет, нет, а проскакивали искры разума. Неужели он всё понимал? Выговаривая подопечному за непотребство, санитарка успевала скоблить, драить, менять белье. Торопилась: до конца смены оставалось полчаса. А идя домой, вспоминала о замысловатых татуировках засранца. На ступнях красовалась надпись: "Идут туда, где нет труда, где нет закона и суда", на веках: "Не буди", а на левой руке – синий рыболовный крючок и блесна. "Спрошу, вдруг расскажет о себе", – решила она.
Прошло два дня, и Люся вернулась в больницу. Снова тряпки, снова утки, снова гной, кровь и грязь. А койка в 10-й почему-то была пуста, дед пропал. Думать об этом было некогда – смена. А вечером за чаем болтали с сестричками, обсуждали ежечасные хлопоты, события трудных, как и всегда, минувших суток.
– А Штейн-то умер, – сказала одна и осеклась.
– Какой Штейн? – не поняла сперва Люся, услышав свою фамилию.
– Говнистый, – еле слышно вякнула медсестра.
В истории болезни было написано так: Пётр Штейн, 83 года; тяжелая сочетанная черепно-мозговая травма, отек и дислокация головного мозга, массивная кровопотеря, шок; родственников нет.
Класс
Никонов не мог ходить в мясные ряды. Овощи, крупы покупал, мясо – нет, за что не раз получал от жены обидные шпильки. И всё-таки молчал, не хотел вспоминать, объяснять, доказывать. Это произошло ещё в школе, в восьмом классе, и с тех пор ничего более страшного в жизни этого взрослого уже мужчины не было.
Первое – запах. Отвратительная вонь крови и требухи, сбивающая с ног. 14-летний Лëшка зашёл в туалет, где, склонившись над раковиной, стоял одноклассник, и вдохнул этот смрад. Второе – лицо, когда парнишка повернулся на скрип открывающейся двери. Хотя никакого лица не было, не было губ и щёк, не было носа и подбородка, даже кожи не было. Из алого месива затравленно пялился некто, очень похожий на Ивана Кравченко, похожий, но, конечно, не он. Не мог Иван выглядеть вот так – будто персонаж книжек про войну, будто взорвалась мина или партизана замучили палачи Гестапо. Это жизнь, а не книжка. Это 1998-й, а не 1942-й. Это Тюмень, а не Донбасс.
– Ты, ты, ты что? – промямлил Лëшка.
Напрасно: ответа не последовало. Может, Иван не мог говорить? Из провала, на месте которого должен был быть рот, в раковину тянулась какая-то вязкая, будто патока, красная с прожилками пузырей лента. А ещё показалось Лëшке, что после его вопроса из глаз одноклассника закапали слёзы. Стыд и соль, наверное, делали боль ещё сильнее. Они не были друзьями, просто "привет", просто "есть списать?", просто "что задали?", не более. Но это не имело никакого значения: вид человеческого тела, превращенного в отбивную, все равно повергал в шок.
В тот же день выяснилось, что Ивана били трое, и каждый из них старше и сильнее. Заводилой Коля Черников – второгодник, перешедший в 8 "Б" из другой школы. А вернее, изгнанный за какую-то гадость. Их класс стал местом ссылки для мерзавца и негодяя, несчастного, обиженного, обозленного на несправедливый мир подростка, желавшего сделать такими же несчастными всех вокруг. Иван чем-то не угодил Кольке, и тот привёл друзей, потому что в одиночку связываться с рослым Кравченко боялся.
Такое случалось и раньше, но обходилось толканием за школой в формате "А ты чё?", порванным пиджаком, разбитым носом. Максимум, что грозило очередной жертве Черникова, это "счётчик" – ежедневная повинность отдавать хулигану определённую сумму, а если денег не находилось, то какие-то вещи: кроссовки, спортивный костюм, дорогие ручки. Но никогда до сих пор Коля со своими товарищами-рэкетирами не били никого до такого состояния. Это было ужасно.
Животный ужас – состояние, в котором оказался Лëшка. Он стоял, прижавшись к кафелю туалета, и глядел на грязную, со следами подошв Ванину спину. А потоки воды и крови, лившиеся в канализацию, будто уносили с собой жизненную силу измочаленного парня. Сперва он склонялся всë ниже, затем, как-то вмиг осев, забился в угол и зарыдал – со всхлипами, подвоем, как бы оплакивая и хороня самого себя. "Так могло быть и со мной", – думал невредимый свидетель жуткой и неправильной сцены.
Много позже, став уже Алексеем Петровичем, а кое-где просто Петровичем, Никонов подолгу размышлял, почему весь класс, все сорок человек так долго терпели. За этот нескончаемо долгий и ещё не завершившийся учебный год на счётчик ставили многих. Были биты, платили, несли... И терпели. Видно, оттого, что не было у них настоящей дружбы, сплочённости, чувства локтя. 90-е – это было странное время для всей страны, для каждой живущей в ней семьи, каждого работавшего завода и каждой школы.
По всеобщей логике хаоса и неразберихи классы, будто карточные колоды, тасовали, разбивая сложившиеся коллективы, разлучая мальчишек и девчонок, разрывая ниточки симпатии и взаимопонимания. Зачем? Кто скажет... История Кравченко стала спусковым крючком. Не для школьной администрации, которая давно всё знала и, бессильная, закрывала глаза, а для ребят. Они поняли, что терпеть больше нельзя, что, если промолчат сейчас, каждого будут бить, как Ивана, будут обязательно.
И класс объединился: мальчишки все вместе, толпой поваляли Черникова, а девчонки стояли вокруг и смотрели. Всерьёз Николая не били, крови не было, но и того, что было, хватило, чтобы он понял: наглому и безоглядному рэкету пришёл конец. В 8 "Б" будущий уголовник Чёрный больше не шакалил, выискивая добычу послабее. И сперва казалось, что класс навеки слился во что-то могучее и монолитное, но нет, ощущение общей победы растворилось в суете будней через месяц-другой, окончательно исчезнув после летних каникул. Впрочем, помнили о нём все. И Никонов тоже помнил.
Тюмень-2100
– А ведь это была отличная идея, да? – в сотый, наверное, раз спросил Серёга.
– Да, – ответил всегда спокойный и невозмутимый Склеренко. – Если б в 50-х города тоннелями не соединили, всем нам крышка была бы. Тюмени точно: у нас метро, как в столицах, отродясь не бывало.
– А кто всё-таки первый эти ракеты запустил, которые воздух выжигают, а, дядь Саш?
– Ну кто-кто... По голоТВ говорили, что вроде как Штаты, была такая страна США – Социалистические Штаты Америки. Но у нас слухи ходили, что с Западной Кореи всё началось. И "зелёнки" на планете тоже из-за них не стало, добаловались научники.
– Страшно было? – не унимался парень.
– Страшно, Серый, очень страшно. Планете конец наступал, без воздуха и растений что за жизнь? Хорошо хоть мы успели под землю уйти. Неразбериха, правда, была жуткая. Кого-то пускают, кому-то от ворот поворот, и все норовят имущество протащить, а это запрещено строжайше. На КПП постреливать уже начали, мародеры появились и эти, как их, спекулянты, которые пропуска под землю продавали. Народ на поверхности задыхаться начал. Потом русьгвардейцы с их комбат-отцом Шойгу третьим вмешались, навели порядок. Ну ты-то не помнишь, ты уже здесь родился.
Мужики курили и ждали какого-то важного посла из Московского торгового союза. Такие наезды для подданных Сибирской империи уже стали рутиной: за Большой Уральский каньон москвичи повадились шастать давно. Путь не близкий – через Мордовский каганат и Волжское ханство, но он того стоил: в Сибири и после катастрофы продолжали добывать нефть – ценнейший ресурс, из которого выпускали 80% всех вещей, необходимых человеку. А в МТС были технологии, были спецы. На том и сошлись: с востока на запад – нефть цистернами, обратно – одежда, инструменты, запчасти.
– Кажись, едут, – сказал Серёга, глядя в прозрачное окошко пограничного шлюза.
Действительно, по тоннелю катила зелёная капсула, украшенная арабской вязью, – легко узнаваемое транспортное средство волжан. Свои акбармобили они делали сами, не желая зависеть от ушлых дельцов Московии. Благо почти весь завод "КамАЗ" и Иннополис вовремя спустили. Капсулы могли передвигаться вовсе без водителя, но на этот раз за рулём кто-то был.
– Салам, Рашид. Как сам? Как семья? – поздоровался Склеренко с вышедшим шофёром.
– Ас-саляму алейкум, Александр Семёнович, дорогой, – ответил тот. – Всё хорошо, спасибо. Дочка совсем взрослая стала, учиться в Москве, говорит, хочу. А мы с матерью против. Чем Казань-ноль плоха? Вот, кстати, гостя московского вам привёз, принимайте.
Из акбармобиля уже выбрался и топтался рядом щуплый мужичок, бывший чуть ли не вдвое ниже сибиряков. "Ну и дрищ, Великая Богоматерь, соплëй перешибить можно, – подумал дядя Саша. – Что они там, в МТС, совсем вырождаются, что ли?" Вслух, конечно, ничего подобного на сказал, а, напротив, вежливо поздоровался и, подписав Рашиду все бумаги, пригласил москвича на территорию империи. За Уралом тоже понимали толк в дипломатии.
Пришелец озирался, будто сроду из метрополии не выезжал, хотя, может, так оно и было. Говорили, что в торговом союзе все устроено наперекосяк: жители центра, дескать, нещадно эксплуатируют обитателей окраин, сами купаются в роскоши, а смолянам и новгородцам, например, оставляют крохи. И ездить им никуда не нужно, все доставляют какие-то арбайтеры. Кто это и правдивы ли россказни, Александр Семёнович не знал. Но сейчас это было неважно: надо было везти гостя в Тюмень-подземную – один из главных форпостов Сибирской империи.
Минхерц Георг – так именовали москвича – на обычных визитеров с запада был не похож. Заносчивые снобы, как правило, смотрели на местных свысока, не удостаивая рядовых сибиряков разговором, а подчас даже и взглядом. Минхерц же, едва забравшись в электродрезину, принялся расспрашивать спутников об их житье-бытье и велел величать себя попросту – Гогой, как, дескать, называла матушка.
Особо Гога интересовался прокладкой нового тоннеля на север. "Может, шпион?" – насторожился Склеренко. Впрочем, никакого секрета в том строительстве не было, и хозяева охотно делились информацией. В походе за богатствами недр приходилось непросто: болотистая сибирская почва могла проседать, а ведь на поверхности планеты вакуум, космический холод, потому трудились люди в скафандрах и чаще обычного ставили шлюзы, которые обеспечивали безопасность всей системы тоннелей.
– А можно посмотреть? – вдруг спросил посол-торговец.
Указаний на этот счёт не было. Серёга и Склеренко переглянулись и, поняв друг друга без слов, решили звонить в центр. Начальство каприз согласовало, боясь отказать высокопоставленному негоцианту, но предупредило о необходимости соблюдать осторожность: возможность обвалов и разгерметизации оставалась всегда.
Скоро показался отвороток, и компания, сменив курс, бодро покатила к месту работ. Георг трещал не умолкая, чем вызвал невольное осуждение Александра Семёновича: "Не шпион, пустобрех какой-то". Через сотню километров встретили бригаду рабочих.
– Здорово, Иван, – поприветствовал Склеренко бригадира, который маячил в кабине встречной дрезины. – Как смена?
– Болота, язви их корень, – отмахнулся седой, бородатый человек. – Надо глубже уходить. Кто проект делал, кто подпись ставил... Встречу – голову откручу. Мы на сегодня всё, а вы дальше восьмого шлюза не лезьте. Не советую.
Остановились перед седьмым, где заканчивались рельсы и уже ощущалась рабочая атмосфера: вместо обычных световых панелей, включавшихся автоматически, вдоль стен тянулись кабели с плафонами, там же были костюмы и баллоны с кислородом. Семёныч распорядился переодеваться и сам принялся натягивать прорезиненный наряд с характерным ярлыком "Сделано в МТС".
Двери шлюза с причмоком хлопнули за спиной, впереди был участок, проложенный на днях, где только-только застыла гермопена. За восьмым затвором в окошко можно было рассмотреть глиняные своды и проходческий щит. Гога как раз занимался разглядыванием деталей, когда вдруг что-то надсадно крякнуло, тяжело выдохнуло и в тоннеле погас свет.
– Это по плану, господа? – после бесконечно длинной паузы спросил москвич по внутренней радиосвязи, которой был оснащён каждый скафандр.
– По плану, по плану, – пробурчал Серёга. – Аттракцион такой для туристов. Понесло тебя на приключения, а мы отдувайся. Загнëмся щас тут, и поминай как звали.
– Отставить панику, без нервов. Ничего не знаешь, а туда же, – осадил земляка Склеренко. –Аварийное освещение появилось, воздуху в баллонах на три часа, да плюс в костюмах какой-никакой запасец. Мы спокойно вернёмся и поедем в центр.
Но вернуться не получилось. На месте их транспорта зиял огромный провал, а за следующим гермозатвором не виднелось ни огонька. Это было странно: ЧП на нескольких участках случались крайне редко. Видимо, с проектом и в самом деле не всё было ладно.
Миссию спасения доверили Серому: массивный Склеренко и неловкий Георг попросту не смогли бы пробраться по краю гигантской ямы. Оказавшись на другой её стороне, парень отвязал страховочный трос, которым его заботливо снабдил дядя Саша, махнул рукой и отправился к блоку экстренной связи, до которого было десять километров.
Гоге было не по себе. "А если этот молодой сибиряк не дойдет? Все-таки такое расстояние. Да и кто знает, что там дальше, какие ямы... И помощь может не успеть", – грустно думал он. Тусклые аварийные огни и датчики разгерметизации, мигавшие красным, тоже не добавляли оптимизма. Но вот на Александре Семёновиче все это, казалось, никак не сказывалось.
Он сидел на бухте какого-то кабеля и, стараясь развеселить гостя, по радио травил байки из своей сибирской жизни. О том, как вдоль подземной реки в Тюмени строят набережную, о разведении мамонтов, которых клонировали в Новосибирске, о торговле с китайцами, которые тоже невесть как умудрились спастись... И вдруг большой странный мужчина замолчал и стал заваливаться на бок.
Георг бросился на помощь, пытаясь удержать могучее тело, но сил его для такой задачи явно было маловато: хлипкий московский посланник упал вместе с новым товарищем. Лёжа на земле, он сквозь стекло шлема увидел серое лицо Семёныча. Испугаться не успел, потому что и сам начал терять сознание, только мелькнула мысль: "Ну вот и всё".
Пробуждение было лёгким и каким-то радостным. Над Гогой склонялись розовые тени, которые при ближайшем рассмотрении оказались врачами. К своему пациенту они обращались со всем почтением – Ваше Высочество, как того требовал монарший устав Московского торгового союза. Откуда сибирякам стал известен статус принца, который путешествовал инкогнито, и знали ли они об истинных целях поездки, будущего императора Георга V уже не интересовало. Он понял, что этим прямым и открытым людям можно доверять. Повернув голову, и вовсе успокоился: на соседней койке лежал вполне здоровый с виду Семёныч.
– Ну что, Гога, здорово струхнул? – широко улыбаясь и даже не пытаясь разводить церемонии, спросил он. – Ничего, бывает. Всё путём: и Серый дошёл, и парни наши успели. Будем жить.
